IV. Учёно-монашеская школа как продолжение традиции русского юродства

Православное монашество – ключевой фактор русской модернизации. Учёное монашество. Юродственный антиномизм поступков. Интеллигенция и церковь в синодальный период. Смысл церковной реформы Петра. Учёно-монашеская школа митрополита Платона и святителя Филарета. Феномен православного Просвещения. Победоносность учёных монахов в споре со светской интеллигенцией. Митрополит Платон и Екатерина II. Платон и Дидро. Юродское самоуничижение – особая форма аристократизма. Учёное монашество в событиях 1812 года. Призыв умереть за други своя. Наполеон как антихрист. «Закрепощение добром»: обещание материальных благ. Учёное монашество как конструктивная конфронтация с мирской властью. Победа 1812 года как торжество православия.

Реформы Петра и православное Просвещение.В продолжение тезиса о модернизации русского классического, или святого, юродства следует отметить, что во второй половине XVIII века возникает учёно-монашеская школа митрополита Платона (в миру – Пётр Георгиевич Левшин; 1737–1812) – святителя Филарета Московского (в миру Василий Михайлович Дроздов; 1782–1867). И здесь я хотел бы сразу подчеркнуть, что речь идёт о своеобразной преемственности между Петром Великим и учёными монахами, пускай не прямо, а через промежуток в несколько десятилетий, но тем не менее, потому что именно Петр в своём известном указе прямым текстом заявил о необходимости в России учёного монашества, но лучше: учёно-монашеской школы, учёно-монашеской традиции. Забегая вперёд, можно сказать, что это с блеском было осуществлено, вплоть до канонизации учёных монахов в лице святителей Димитрия Ростовского и Тихона Задонского. Приятно отметить, что большинство канонизированных святых в эпоху императорской России принадлежали к учёному монашеству.

Учитывая в целом юродственную специфику петровского замысла империи, нужно, однако, сделать одно принципиальное уточнение. Речь идёт о юродственно-вызывающем характере этой учёности, необходимой для православной церкви в условиях влиятельного западного Просвещения, обозначившегося у нас преимущественно после Петра.

Повторюсь, петровская модернизация не была модернизацией русской души, как потом вопили русские интеллигенты, она не была надругательством над русскостью; это был, прежде всего, технический проект, без которого Россия оказалась бы беззащитной в условиях резко усиливающегося Запада. И только нам, «дорогим россиянам», свойственно нашего спасителя от колонизации мало того, что «гуманно» обвинять во всех смертных грехах, так ещё считать чуть ли не русофобом. Но такова специфика «нормального» интеллигентского мышления.

Реформа Петра и в сфере церковного управления, в основном, затрагивала технический, вернее, административно-вторичный аспект. А что касается души, то сам Пётр не успел осуществить свой, так сказать, гуманитарный проект, не успел в силу Божьей воли. Но один из его последних указов, посвящённых монашеству, обозначил петровский вектор: как он видел модернизирующуюся Россию, по-русски, по-православному – и ключевым фактором ее духовного преобразования он считал именно монашество. Это был проект нашего Просвещения: на сугубо православных и русских основах.

Учёно-монашеская школа Платона – св. Филарета дала действительно оригинальную национальную философию и в плане методологии, и в плане своей просвещенной предметности, стилистики, большого стиля, как бы сказал О. Шпенглер. Это, может быть, прозвучит вызывающе, скандально, – тезис о том, что в России оригинальная философия возникла не в лице какого-то, прости Господи, В.С. Соловьёва, которого А.Ф. Лосев энциклопедически вывел на чистую воду плагиата (то-то, В.С. Соловьёва сейчас раскручивают как чуть ли не символ русской мысли, а действительно оригинальных авторов, т.е. по методологии, по предметности, по онтологичности, у нас забывают). Но я хотел бы сделать сейчас акцент на социально-политической стороне деятельности учёно-монашеского ордена, подразумевая его оригинальность в сфере собственно логоса. Ведь учёные монахи создали не просто своеобразную философию, а целую традицию секулярно-православной жизни, в основе которой лежит, определим теперь, юродственно-«безумный» принцип антиномизма.

Не случайно А.Н. Радищев в своей итоговой оде на XVIII век обозначал его в антиномическом синтезе: как «безумный» и «премудрый» одновременно. И я антиномизм, который определял основу оригинального логоса учёных монахов, хочу показать в сфере подвижничества, в сфере поступка. То есть в том, что напрямую нас выводит на классически-святую юродственную традицию, которая запечатлена, прежде всего, в безмолвном поведении, хотя и сопровождающемся иногда какими-то репликами, вроде: Богородица молиться за Ирода не велит, – в упрек Борису Годунову.

Итак, всё-таки о поступках, приоритетно характеризующих юродственную оригинальность, юродственную интеллигентность. Это умение говорить сильным мира сего правду в глаза, причём с откровенным имперским риском. И учёное монашество, учёно-монашеский орден тоже отличался острым исповедническим языком, бесстрашной линией поведения, оттеняя юродственный антиномизм поступков очень простым критерием правды: риском на личностном уровне. Риском донельзя конкретным: потерять своё положение, свой статус, свою жизнь. И в юродственном измерении, всегда подразумевающем «подставу».

И опять приходится разводить руками по поводу тех, без преувеличения, извращений исторической правды, которые были приняты в среде светской интеллигенции при оценках синодального периода. Д.С. Мережковский очень любил цитировать пресловутое выражение Ф.М. Достоевского о том, что церковь находится в параличе с петровских времён. Он цитирует, ей-ей, недоправославного писателя и спешит дальше – ти-ра-н-ж-ируя оное православие «вторым» рылом хамства (в работе «Вечные спутники: Толстой и Достоевский» (1902) и статье «Грядущий хам» (1905)). В.И. Иванов в своей поздней работе о Ф.М. Достоевском прямо пишет об «арианстве», «мелкой бесовщине», которая была свойственна синодальной церкви. И подобные оценки на самом деле не случайны, потому что светской интеллигенции принципиально нужно было оправдать своё самозванно «духовное» и «утешительное» – «гуманно» – существование. Им надо было изначально оправдать свою «спасительную» нужность России и, естественно, для этого дискредитировать реально близкого «конкурента», какой была православная церковь в лице клерикалов. И самой Благодати.

Нельзя не подчеркнуть, что ученые монахи победили в интеллектуальной схватке с этой интеллигенцией, особенно в 20-е годы XIX века, когда борьба остановилась, как бы сказали спортивные комментаторы, за их явным преимуществом.

Пётр потому и задумал синодальную реформу, чтобы содействовать творческому раскрепощению учёного монашества и уберечь церковь от папистских тенденций, от «папёжей», как тогда это называлось. Тем более, они тогда они были реальной опасностью в «духе» местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского; церковь могла встать в зазорное политическое противостояние со светской властью. И не случайно в деле царевича Алексея Стефан был не последним свидетелем, правда, при желании Пётр мог его и в соучастники записать, но он не стал этого делать. Экий «тиран»…

Синодальная реформа выводила церковь из сферы политики. И св. Филарет знаменательно синодальную реформу не отрицал, указывая на то, что в России появился «коллективный» патриарх, а коллективом, повторимся, труднее «законно» манипулировать, чем одним – «бедным» – человеком. Это, собственно, и показали события екатерининской эпохи, когда церковь «безумно» побеждала искушение политического противостояния с Зимним дворцом. Колоссальная интеллектуальная энергия, которая образовалась в ней, вошла в нужное русло – в русло православного Просвещения и духовного борения с секулярной интеллигенцией.

Да, последняя всегда принципиально отрицает социокультурную роль церкви, тем более в лице учёных иерархов, только потому, что они «играют» на том же воспитательном поле. Клерикальная иерархия, те же учёные монахи не могут по-настоящему просвещать народ – это догма-идол секулярной интеллигенции. А петровские указы, которые легли в основу жизни русской православной церкви в синодальный период, напротив, были направлены именно на реальный Просветительский с большой буквы приоритет церковной власти, на ее особо интеллигентскую и успешную миссию в народе.

И в этой связи необходимо коснуться вопроса о так называемой секуляризации монастырских земель 1763 года. Если Пётр подрубил «папёжную» тенденцию к политизации клира, церкви, то Екатерина минимизировала экономический соблазн, также идущий от католической обмирщённости. Исчезла возможность сытого прозябания. Но в то же время возникла и объективная слабость многих монастырей. Например, Оптина пустынь к 1792 году, когда её митрополит Платон принялся восстанавливать, насчитывала всего 3 монаха, один из которых был слепым…

По мысли Петра Великого, церковь должна была, что называется, идти в народ, задолго для известного интеллигентского «хождения», и своим интеллектом, своим словом, но больше опираясь на святую юродственную традицию – своими исповедническими, если не эпатажными поступками вдохновлять русского православного человека. И далеко не все иереи «потянули» это. Об этом, кстати, и св. Филарет писал, и у Платона в проповедях и письмах постоянно сквозила та же мысль: много «нормальных» монахов, многие – не выше «мирского», и они, прости Господи, мерзким, ханжеским характером отличаются.

Итак, подрыв экономического искушения церкви осуществила Екатерина. Я в данном случае не собираюсь доказывать, что это было однозначно хорошо для государства российского, поскольку монастырские земли, в основном, пошли её фаворитам, её выдвиженцам. Но я утверждаю, что для православного сана жизнь стала более жёсткой и созидательной, чем, допустим, в XVII веке. Церкви надо было идти в народ, постоянно курировать духовную модернизацию на русских православных основах, осуществлять просветительскую миссию. Я думаю, проживи Пётр I ещё лет 10 хотя бы, ситуация в России в XVIII веке была бы качественно иная, потому что православная модернизация пошла бы под эгидой самого императора, а не только при поддержке одних учёных монахов. Вернее, пока, считайте, одного М.В. Ломоносова…

Таким образом, высвободившаяся творческая энергия православной церкви явилась результатом её постоянного преодоления папистских соблазнов и экономических поползновений. Эта энергия была направлена в адекватное христианское русло, и результаты не замедлили сказаться.

Самый яркий тому пример – перевод «Добротолюбия». В качестве его автора, как правило, упоминают только святого Паисия Величковского (1722–1794). Но реальные переводчики были у российских учёных монахов, у Гавриила и Платона – преимущественно, особенно Яков Никольский. «Спонсором» же и инициатором проекта стал Гавриил (в миру Петр Петрович Петров-Шапошников; 1730–1801), один из великих учёных монахов. А Платон, к тому же, сам к 90-х годам облёкся в дооптинское старчество. Вифанский скит он основывает в 1782 году. Вскоре, не без участия московского владыки, по всей России начали подниматься скиты, и одним из проявлений этого нестяжательного процесса было как раз возрождение Оптиной пустыни в 1792 году. А св. Паисий Величковский, имя которого первостепенно упоминают в этой связи, был просто учёным монахом и никак не мог влиять на него. К тому же, и находился в юрисдикции Константинополя. Поэтому возрождение целой исихастской традиции обуславливать одним его именем неправильно. Оно было бы невозможно без активного участия ключевых членов Св. Синода.

Отдельно остановимся на феномене новиковской «вифлиотики». Как можно прочесть сегодня, ее издание – это заслуга опять же одного Н.И. Новикова. Но кто реально готовил к печати тексты? Платон со своими учениками, причем в стенах Троицко-Лаврской семинарии, лучшего тогдашнего учебного заведения в России! Там было за 1000 человек, плюс ещё Вифанская семинария, которую Платон также курировал, я уж не говорю про Славяно-греко-латинскую академию. В этом превосходном триумвирате учебных заведений ковались, естественно, лучшие тогда интеллектуальные кадры и проекты. Вплоть до того, что первое посмертное научное собрание сочинений М.В. Ломоносова издал епископ Нижегородский и Алатырский Дамаскин (в миру Дмитрий Ефимович Семёнов-Руднев: 1737–1795). В 1766 году он с тремя студентами Московской духовной академии был отправлен в Германию. В 1772 году возвратился в Россию в качестве выпускника Гёттингенского университета и вскоре стал «платоником»: ректором академии.

Если посмотреть учебник по истории русской культуры конца XVIII века, то там сообщается о расцвете лишь светской культуры. Однако ничего не говорится о расцвете культуры церковной. Между тем, недаром у А.С. Пушкина в «Борисе Годунове» появляется актуальный образ летописца Пимена: к пушкинскому времени существовала уже целая традиция православно-секулярной культуры, в частности, публиковалось множество древнерусских материалов – и всё это курировал митрополит Платон (Левшин). И Н.М. Карамзин, между прочим, для своей «Истории Государства Российского» брал первоисточники у владыки в Лавре, об этом написав, кстати, специальную статью – «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице и в сем монастыре» (1803).

Но я, тем не менее, далеко не уйду в фактическую сторону вопроса, наглядно показывая учёную весомость тогдашних монахов в лице Платона, Гавриила, Дамаскина, но добавлю к ним первого толкователя всего Священного Писания, епископа Коломенского и Каширского, Феофилакта (Горского; +1788), а также митрополита Киевского и Галицкого Евгения (Болховитинова, 1767–1837), святителя Тихона Задонского (в миру Тимофея Савельевича Соколова, 1724–1783), епископа Астраханского и Кавказского Анастасия (Братановского; 1761–1806), архиепископа Астраханского Тихона (Малинина, +1793), митрополита Новгородского и С.-Петербургского Амвросия (до пострижения Андрея Ивановичя Подобедова, 1742–1818), архиепископа московского Августина (до пострижения Алексея Васильевича Виноградского, 1766–1819). Ведь это фигуры первого ряда, после которых осталось огромное количество оригинальных поступков и текстов.

Согласно православной догматике, так называемое «личное спасение» подразумевается только после физической смерти. С католической точки зрения, добрых дел вполне достаточно для уверенности в вашем спасении здесь-и-сейчас. Протестанты, как известно, пошли дальше: если я верую, что я спасусь, – я спасусь. Эта протестантская парадигма ныне вошла во все рекламные слоганы: я верю, что этого достоин, значит, я реально достоин! И сейчас учителя или родители могут сказать ребёнку: ты верь в свои силы, девочка, мальчик, и всё у тебя получится, главное – чувство полной самоуверенности. Нужно видеть «рога» кальвинизма в этом якобы психологическом и мирском пожелании. Какие тут попы вообще, какая тут церковная «ерундистика», всё элементарно!

Надо отметить, что особая линия протестантской мистики (пиетистского толка – прежде всего, розенкрейцерского и мартинистского разряда, если брать ключевые разновидности нашего масонства) также обусловила возникновение русской секулярной интеллигенции. Н.И. Новиков будет издавать не просто «светские» книги, а пиетистские, протестантские мистические книги. Грубо говоря, вы их прочли – и можете считать себя уже лично спасённым. Потом будете перечитывать, и вам будет еще лучше. Какие тут обряды, какая церковь, какое покаяние! Н.И. Новиков считал себя истинным христианином, поскольку «по-доброму» делал эти «спасительные» издания, бесплатно раздавая бедным. В плане его благотворительности, конечно, к нему претензий нет: он, безусловно, был человек «гуманный». Но причем здесь его «чистая» секулярность?!

Да, православная догматика не просто иная, она – прямо противоположная. Мало того, что в ее сотериологии нет никаких антропологических гарантий, но священник не утверждает нашего спасения и после исповеди. И вот в этом контексте психологически выгодно выглядели, конечно, «светские» интеллигенты- «утешители» – протестантские и католические самозванцы «духа». Но православный образованный человек начинал тяготеть к их догматической линии – не важно, какой именно – в силу их ощутимой психологической комфортабельности.

Православная догматика в лице святых юродивых наиболее ярко воплотила свою сотериологическую специфику. У учёных монахов мы видим ту же линию и на интеллектуальном уровне. Платона прямо называли проповедником покаяния. Он – как Иоанн Златоуст – призывал не утешительно каяться. А при этом был очень красивый. Но монашество принял в возрасте 20 лет. Когда Екатерина его впервые увидела, она очень расстроилась, что перед ней монах и – такой красивый. Тем не менее, она призывает его в свой злачный Зимний дворец в качестве законоучителя царевича Павла Петровича. И вот при дворе Екатерины, нравы которого известны, ходит в чёрной рясе молодой красавец - иеромонах Платон. Более того, в его проповедях вы не найдёте «гуманных» панегириков, наподобие тех, какие сегодня наши митрополиты и даже патриарх источают в адрес светских властей. Он всех раздражал. Канцлер Вяземский просто говорил: уберите этого юродивого из-за стола, когда они пьянствовать собирались, «нормально» гулять – а тут Платон сидит как немой укор их разврата. В самом эпицентре мира, в эпицентре заведомо чуждой ему властолюбивости оказался настоящий юродивый и ученый монах…

Вот почему и начал я с Платона: он наиболее яркий духовный феномен имперской русскости, поскольку оказался законоучителем в самых недрах мира сего, а не где-то в Лавре, вдали от всякой суеты… Не по-юродственному…

Второй момент очень серьёзный здесь – эта, повторимся, конфликтная ситуация с обер-прокурорами. У нас любят писать – что были среди них такие почти безбожники, как граф Мелиссино. Но я переводил его покаянное письмо Платону, где он прямо благодарит владыку за то, что тот помог ему все осознать, и обещает, что больше плохо себя вести не будет. О чём конкретнее идет речь? О том, что Мелиссино как обер-прокурор пользовался покровительством самой Екатерины, и тем не менее исповедническая оппозиция иерархов, прежде всего подтверждаемая их личным поведением, свалила его. Ни один обер-прокурор, которого ставила Екатерина в качестве своей марионетки, долго не держался на своем посту, и что самое главное – основа клерикальной победоносности была в последовательно выдерживаемом юродственном принципе «распятия миру»: на уровне слова он выражался в призыве к покаянию, если хотите, как потом господин Чехов писал – это когда молоточком постоянно стучат в дверь благополучного человека (немножко юродственная, кстати, образность Антона Павловича).

Платон и его орден всем своим философско-богословским творчеством убеждали не только в нашей неспособности обрести личное спасение здесь-и-сейчас. Есть ещё и вторая сторона, ещё более усложняющая, с психологической точки зрения, положение учёных монахов, связанная с постоянным напоминанием нам о том, что мы твари, или, как у пророка Давида сказано, прах и пепел. Мы, по Платону, как бы ничто в глазах Божьих, и не иначе. И писал, говорил он это в великосветской обстановке, блестящей, изящной, горделивой…

Но Екатерине надо отдать должное: она, в общем-то, Платона изрядно терпела, в то время как св. Филарету с 1814 года фактически запретили придворные проповеди (благодаря Марье Фёдоровне).

Хотелось бы напомнить самую известную проповедь Платона, которая вызвала и восторг и шок одновременно и посвящалась Чесменской победе русского флота. Платон во время этой проповеди подходит в Петропавловском Соборе к гробнице Петра Великого и говорит – восстань великий император, увидь плоды своих побед, твоих настоящих наследников. И, самое смешное, что хитрый хохол, граф Разумовский Алексей Кириллович, сразу зашептал: Господи, что он говорит, не дай Бог сейчас Пётр Алексеевич встанет и покажет нам кузькину мать. То есть в данном случае Платон своим словом, апеллируя к авторитету Петра, вызвал ужас у таких влиятельных людей, каким был А.К. Разумовский в 1770 году. А Екатерина в ответ приказывает… перевести эту проповедь на множество языков. Вольтер ей пишет – как это может быть?! Что за монах у вас появился, который всех вас выстроил и заставил в такой ужас прийти?..

Хотя повод был для иного: победа всё-таки русского флота. Но вместо того, чтобы «законный» панегирик спеть, Платон всех придворных клевретов эпатажно прижал к стенке косвенными обвинениями в вольном отступничестве от творческих заветов Петра.

Вспомним также историю 1786 года, когда Н.И. Новикова лишили всех книгоиздательских привилегий, и Екатерина, желая унизить Платона, ему приказывает – сохранился её рескрипт тогдашнему генерал-губернатору Москвы графу Прозоровскому: вот, мол, там архиепископу скажи, чтобы испытали в вере Н.И. Новикова и с подтекстом, чтобы обязательно – обвинил. Играет на том, повторяю, она мудрая женщина, что Платон, действительно, к Н.И. Новикову относился очень неоднозначно. Платон готовит ответ, зная, кто такой Новиков, причём параллельно с этим ответом пишет на латыни частное письмо Амвросию (Подобедову), своему другу, о том, что считает круг Новикова вообще зазорной сектой и прочее. То есть не скрывает, как он относится к Н.И. Новикову. Но официально Екатерине пишет, что… лучше христианина он не знает и тем доводит ее до бешенства, поскольку он уже знал, конечно, что Екатерина хочет, чтобы он подтвердил очевидное. Но поскольку она в унизительно-приказной для Платона форме это предложила, он – юродствует и отправляет ей письмо с откровенным вызовом, с откровенным «лукавством». Но что Екатерина после этого делает? Опять же надо отметить – великая, конечно, женщина. Она приезжает в Москву и во время церковной службы шепчет врагу Платона, Иоанну Панфилову, чтобы тот объявил, что она наконец-то делает Платона митрополитом. То есть в ответ на платоновский вызов она не обижается, понимая, что Платон сохранил свою честь, сохранил лицо в той ситуации, и делает его митрополитом, вследствие чего он сразу же и несколько раз… просит об отставке, ибо понимает, что, в конечном счете, проиграл негласный поединок с Екатериной. После 1787 года он отходит от дел и уже живёт старцем в Вифании, отдав бразды правления своему преемнику, тогда еще викарию Августину (Виноградскому).

Но в отношении с тогдашней светской интеллигенцией учёные монахи все-таки выигрывали. Это показывает случай с Дидро.

Дидро приехал в Россию («аборигенов» учить) в 1773 году. И платоновский эпизод с ним потом попал в народные легенды, и его вспоминал «за коньячком» даже Фёдор Карамазов. Воистину феноменальное событие для русской истории: европейскую знаменитость публично «срезали». Как это произошло? Дидро очень просил Екатерину, чтобы его познакомили с Платоном, который уже тогда фактически не был законоучителем (поскольку Павел стал совершеннолетним), но периодически еще бывал в Зимнем дворце, где Екатерина и знакомит его с Дидро. При этом она иноземца подначивает: ты знаешь, он у меня зарывается иногда, этот монах, так ты с присущим тебе блеском поставь его на место. И Дидро (естественно, разговор идёт на чисто французском), обращаясь к Платону, с вызовом говорит: вы знаете, отец святой (он его нарочно назвал святым отцом по католической традиции), что Бога нет? – такой явный дерзкий выпад. А Платон спокойно, как будто знал, что сейчас ему Дидро именно это скажет, конгениально говорит: да, и это уже было сказано до вас, уважаемый господин… Тот растерялся, а Платон ему цитирует тринадцатый псалом Давида: рече безумен в сердце своём: несть Бог, причём на древнееврейском. У Дидро – глаза на лоб, он не понимает, что происходит!

Так монахи учёные «делали» светскую интеллигенцию на их же поле. Для нас теперь это самое главное: на их поле. Ведь Дидро якобы оригинальную такую, модную мысль сказал – нет Бога, а Платон ему – извини, но не ты первый это сказал. Согласитесь, для самовлюбленного просветителя это крайне нелицеприятно. Он ждал, что его «отстало» назовут безбожником, но ему «вдруг» было сказано, что он откровенный плагиатор, вторичная персона – и унизительней оного ничего нет для и без того самозванца «духа».

На поверку – клиновышибательное победоносное обличение на поле противника. Потому-то Дидро после этого эпизода, как уверяет историк В.А. Бильбасов в своей книге «Дидро в Петербурге», через неделю исчез. Ему просто стало стыдно, поскольку «аборигены» стали над ним смеяться.

И опять же здесь очень важно подчеркнуть, возвращаясь к учёно-монашескому юродственному антиномизму с другого конца: это мы сейчас со своим «непротиворечивым» мышлением считаем, что если мы ничто в глазах Божьих, то мы уже вообще ничто. Нет: раб Божий, он не раб кого-либо на земле. Раб Божий, каким себя святой юродивый чувствует, – это настоящий христианин, а значит, ни один человек в мире сем не скрутит его в бараний рог. Раб исключительно Божий и только Божий – это фактически другая формула и имперского, по-петровски, аристократизма.

Учёное монашество в событиях 1812 года.Приходится со скорбью констатировать, что в «Войне и мире» Л.Н. Толстой даже не упоминает имени Платона, упоминая только «митрополита». Когда Александр приезжает в Москву, уже после того, как Наполеон вступил в Россию, Л.Н. Толстой опять же предвзято описывает патриотический подъём москвичей. А что Платон, старый, больной, умирающий, слово написал, хоругвь Сергия Радонежского благословил привезти в Москву – ту самую, которая была передана в своё время Дмитрию Донскому – ни намёка! А ведь «митрополит» был уже тяжело больным и начиная с 1806 года у него не было публичных проповедей, он также фактически не служил. Но в 1812 году, за несколько месяцев до своей смерти (а умер он вскоре после получения вести о том, что Наполеон вышел из Москвы, 23 ноября (по н. стилю) 1812 года), он вдруг выздоравливает, начинает активную и – Благодатную! – деятельность. Причём призывает к смерти, вернее, к имперской, петровской должности: служения Отечеству.

Вся учёно-монашеская линия постоянно призывала к смерти и ветхого человека. То есть не просто к покаянию – ведь что такое покаяние? Это именно смерть нашей психологии: наших привычек, наших слабостей, нашего всеми нами любимого «эго». Призывание к смерти своего эго, своей ветхости органично подразумевает право требовать и физической смерти за други своя, за отечество. И мысль о том, чтобы всем, если надо, соборно умереть за Россию, воодушевила антипсихологически – «безумно»! – тогдашнего русского человека. Этот призыв был услышан. Отсюда - и лермонтовская строчка «И умереть мы обещали», отсюда - и в целом феномен «народной войны» 1812 года.

Сейчас мы удивляемся, почему у нас в стране такая ситуация. Да потому что нет человека, который имеет право призвать к смерти, как это сделали учёные монахи! Кстати говоря, св. Филарет напишет в 1813 году небольшую по объёму, но очень глубокую речь, раскрывающую нравственно-героические причины нашей победы в войне с Наполеоном.

Наполеон пришёл в Россию с лозунгом отмены крепостного права – но почему русский народ принял его за антихриста? Нет, не потому, что он заставил римского папу быть своим подданным: русскому человеку на это было плевать. Главной причиной того, что Наполеон в России явился как антихрист, было его обещание нам материального благополучия. Да, за этим стоит православная эсхатология. Согласно ей, антихрист подчинит мир обещаниями именно материальных благ. Подчинит не насилием, ему покорятся добровольно. Даже до В.C. Соловьёва дошла эта мысль при всём его либеральном христианстве: антихрист потому и будет антихристом, что победит при добровольном согласии всего человечества. А за счёт чего будет это добровольное согласие? В.С. Соловьёв (в «Краткой повести об антихристе») справедливо пишет, что он всем земной рай устроит, всем будет с ним реально хорошо. Вот эта «гуманная» особенность антихриста как властителя, который обеспечит всем достойную жизнь в материальном смысле этого слова, т.е. закрепостит добром, и будет ключевым условием добровольного подчинения оному «благодетелю». Я уже не стану развивать мысль о том, что антихриста будет поддерживать высокопоставленный церковный пастырь, разумеется, того же «гуманного» толка.

Возвращаясь к нашим учёным монахам, следует сказать, что они подготовили русского человека к правильному восприятию Наполеона. Л.Н. Толстой оттенял, чем возмущался Наполеон: дескать, «не по правилам» война. Но классик не пишет, почему действительно на Наполеона даже женщины встали с вилами. А потому, что они как раз были подготовлены покаянной «эсхатологичностью» и – очевидным успехом учёно-монашеских проповедей – «выше сытости». Именно в них обосновывалось, что любые обещания благополучия, как материального, так и духовного, скажем, по кальвинистской самоуверенности – это всё от лукавого. И опять же отсюда проистекает величайшее русское умение – по-имперски умирать.

Потом В.В. Розанов тоже лукаво замечал, что пора бы теперь научится и жить, а не только умирать. Василий Васильевич частенько от лукавого был мыслитель.

Таким образом, победа 1812 года, которую просвещенно подготовили учёные монахи, стала квинтэссенцией их победоносной традиции. Причём эта победоносность с психологической точки зрения необъяснима, потому что они проповедовали смерть, проповедовали отказ от любых и особенно «спасительных» благ, если они лично, своим крестным трудом – синергично – не оправданы. Проповедовали то, что в этой жизни всегда только преддверье истинно счастливого существования. Эти истины для современного «гуманного» сознания выглядят дикими, но тогда они работали, потому что за ними стояло противостояние антихристу. Противостояние мирскому «нормативу» человечества. И отсюда - психологически немыслимое, но Голгофно оправданное мужество тогдашних русских людей.

1812 год – настоящее торжество православия. Правда, впоследствии секулярной русской интеллигенции удалось «самобытно» утвердиться, но к тому времени (30-40-е годы XIX века) от учёно-монашеской традиции остался один св. Филарет. Той великой плеяды, таких сподвижников, как у Платона, рядом со св. Филаретом не оказалось. Можно упомянуть еще митрополита Евгения (Болховитинова) - это тоже была дерзновенная фигура, и именно он поставил победную точку в 1825 году в противостоянии с А.Н. Голицыным. Но это уже другая тема.

Мирской интеллигенции ненавистна учёно-монашеская школа Платона – св. Филарета еще и потому, что она – победитель в конфронтации не только с ними, но порой и с императорской властью, и конфронтации неразрушительной, а как бы сейчас сказали, конструктивной. В пику любым «гуманным» революциям и бунтам.

Количество показов: 3715
Рейтинг: 3.48

Наши партнеры:	Счетчики: